ГЛАВА 39

После карабканья по Хаосу мы спустились к прудам. Их было два. В одном плавали неподвижные, словно ветром стронутые с места чёрные лебеди с красными клювами. А в другом — два белых лебедя. Дети и взрослые кидали им куски булок и баранок, но лебеди, наверно, были сыты и поглядывали на размокшее в воде лакомство свысока. И странно было, что булки и баранки постепенно куда-то пропадали на наших глазах.

— Это рыбки, — объяснила мама.

Я пригляделся к зеленоватой воде и увидел золотых рыбок. Они пикировали вверх, склёвывали лебединую пищу и медленно опускались на дно. Внезапно они бросились врассыпную, и я увидел медленно плывущую длинную тень.

— Это осётр, — объяснила мама, а Кыш, поглядев в воду, залаял.

Я разглядел острый, загнутый нос и щитовидные пластинки на голове, спине и боках. Осётр был похож на подводную лодку. Он что-то выискивал на дне, а на поверхность ни разу не поднимался. По берегу, любуясь им, ходила толпа отдыхающих, и мы тоже. Потому что уж очень он был красив!

И когда осётр долго отдыхал на одном месте, я услышал голоса двух бородатых, с волосами до самых плеч парней, стоявших рядом. На шеях у них болтались клешни крабов.

— На вертеле он будет в большом порядке! — негромко сказал один из них. — Вертел возьмём в шашлычной.

— Голову, хвост и брюшко заделаем в ухе, — сказал второй.

— Девочки оближут пальчики!

— Возьмём на прокат подводное ружьё! Понял?

— Старик, ты гений. Миллион лет назад ты был бы вождём нашего племени! Ура!

— Нет, ружьё не годится. Темно. Придумаем что-нибудь другое. Сегодня в два ноль-ноль.

— А вдруг… нас засекут?

— Что? Вздрогнул?

— Но ведь возможен такой вариант?

— Тому, кто на нас рыпнется, я не завидую, — зловеще сказал тот, которого звали «Стариком». — Это дело будет нашей лебединой песней! Успокойся, Жека!

— А лебедей едят? — спросил Жека.

— Можно попробовать. Ну, пошли! До встречи, рыбка! — «Старик» помахал рукой проплывшему мимо осетру.

ГЛАВА 40

Я отошёл к маме, читавшей на скаймеечке книгу, присмотрелся к любовавшимся осетром и золотыми рыбками людям и подумал: «Ну нет уж! Вы у меня не оближете пальчики! Я спасу чудесную рыбу, а заодно и лебедей! Не бойся, осётр!»

Про Веру я чуть не забыл, и когда спросил у мамы, который час, было уже четверть второго.

Отпустит она меня или не отпустит подежурить за Веру, я не знал, и поэтому схитрил:

— Пойдём переоденемся. Вышло солнце, и я запарился.

— Нам нельзя до четырёх часов возвращаться домой, — недовольно сказала мама.

— И Кышу жарко. Вон как он дышит.

— А я не взяла купальник, — пожалела мама. — Пошли бы на пляж.

— Знаешь что? Ты ведь хотела сходить в кино на «Десять заповедей дьявола». Вот и иди. Всё равно меня не пустят. А я пойду в «Кипарис» и до четырёх часов оттуда — ни шагу! Честное слово!

— Это мысль, — сказала мама. — А Кыш?

— Он пойдёт со мной, и ровно в четыре мы встретимся у льва из «Кипариса».

— Договорились. Но смотри, без всяких фокусов.

— Только, пожалуйста, не волнуйся на каждом шагу, — сказал я.

ГЛАВА 41

В «Кипарисе» был обеденный час. По главной аллее ходила только пожилая сестра и натыкала на железный прут жёлтые листья, падавшие с магнолий. Меня и Кыша она не заметила. Мы подошли к зелёному павлиньему домику.

— Нагнись сюда! Нагнись! — тихо позвала меня Вера. — Я здесь!

Она лежала в зарослях какой-то серебряной густой и высокой травы рядом с домиком. И в руках у неё был… бинокль!

— Иди обедать, — сказал я. — Здравствуй!

— Ложись на моё место… Привет! Тише ты. Не шурши. Держи бинокль. (Я улёгся на соломенную подстилку.) Приду через час. Слева от тебя аппарат со вспышкой. Он настроен. Как заметишь, что к хвосту тянется кто-нибудь, так прицеливайся и щёлкай.

— А где же павлин? — спросил я.

— Возьми глаза в руки! Вон он! Мы его привязали за ногу.

Павлин Павлик медленно ходил вдоль подстриженного кустарника и был незаметен на его фоне. Хвост он не распускал и, наверно, тосковал по похищенным перьям…

Когда Вера ушла, я велел Кышу лечь рядом и помалкивать. Он, высунув язык и подняв уши, наблюдал за павлином, а я смотрел в бинокль на зубцы Ай-Петри.

Потом я в бинокль в упор разглядывал павлина. Бусинки его глаз и вправду были грустными. Он часто поворачивал голову на сто восемьдесят градусов и с обидой смотрел на свой хвост. И ни разу не распустил его.

Я это наблюдал, и вдруг в кружочках бинокля всплыло улыбающееся лицо папы. Забывшись, я выронил бинокль, вскрикнул: «Папа!» — но тут же зажал себе рот, а другой рукой сжал челюсти завизжавшего от радости Кыша. Папа испуганно отдёрнул от павлина руку, строго посмотрел по сторонам, повертел мизинцем в левом ухе, наверно, подумав, что ему послышалось, и снова потянулся к павлину.

Я ужаснулся. Фотографировать своего родного папу при попытке выдрать из павлина перо у меня не было сил. Ещё секунда — и для того, чтобы предостеречь его от дурного поступка, я снова заорал бы: «Папа!» Но тут какой-то голос во мне сказал: «Дурак! Тебе не стыдно так плохо думать про своего папу? Ты что, очумел? Разве он способен обидеть муху, не говоря уж о павлине?»

Я посмотрел в бинокль. Павлик что-то склёвывал с папиной ладони. К ним подошёл Корней Викентич. Ветер дул в мою сторону, и я хорошо слышал их голоса:

— Всё-таки я узнал, что он больше всего любит, — сказал папа. — Кусочки яблок с чёрным хлебом.

— Удивительно! Вы читаете мысли птиц?

— Нет. Просто я сам люблю яблоки с чёрным хлебом. У нас с павлином родственные натуры, хотя внешне мы совершенно не похожи.

— И однако, Сероглазов, не отлынивайте от процедур. Не заговаривайте мне, голубчик, зубы, — сказал Корней Викентич. — Марш на четвёртую тропу, в пешую прогулку. Вам нельзя жиреть.

— Вы знаете, у меня тоже начинают пошаливать нервишки, — пожаловался папа. — Слуховые галлюцинации: голос Алёши… визг Кыша и какие-то зайчики в глазах.

«Это от бинокля», — догадался я.

— Шагом марш! Шагом марш! Мне тоже чудятся всякие голоса: «Иди на пенсию, старик! Давно пора!» Но я, как видите, не ухожу, — сказал Корней Викентич.

— Э-эх! — выдохнул папа и затрусил по дорожке.

— Васильев! — позвал Корней Викентич. — Вы почему не были на обеде? В чём дело? Налопались шашлыков? Кто вам дал право нарушать режим?

— Пропал аппетит, — сказал, подойдя, Василий Васильевич.

— Где вы, простите, пропадаете? С пляжа вы ушли раньше срока.

— Я осмотрел дворец… и с часок подремал у прудов.

— Бегом за стол! Назначаю вам силовые процедуры.

— Есть! — по-военному ответил Василий Васильевич.

«Что-то я вас не заметил ни во дворце, ни у прудов, товарищ Васильев!» — подумал я, продолжая смотреть в бинокль. А Кыш задремал. Задремал на боевом посту! Он дёргал во сне лапами, сладко посапывал и шевелил ушами.

«Ну погоди! Я из тебя сделаю настоящую собаку!» — сказал я про себя.

Я не знал, сколько прошло времени. Вера не возвращалась. Мне самому захотелось спать и есть. Обед в «Кипарисе» кончился. К Павлику больше никто не подходил… Было тихо. Начался тихий час, а папа говорил, что во время этого часа на глаза Корнея Викентича лучше не попадаться… Иногда я нацеливал бинокль на папино окно, забыв, что папе вместо сна прописана пешая прогулка.